Поток сознания в русской литературе
21 января 2025 г.
В литературоведении термин «поток сознания» неразрывно связан с романом «Улисс» Джеймса Джойса, изданным в 1922 году. Ирландский писатель создал текст, в котором главная движущая сила — восприятие героя и течение его мыслей. Но у этого сложного текста были предшественники: в отечественной литературе всё началось с произведений Льва Толстого!
Владимир Набоков писал, что поток сознания (или Внутренний Монолог) — «это естественный ход сознания, то натыкающийся на чувства и воспоминания, то уходящий под землю, то, как скрытый ключ, бьющий из-под земли и отражающий частицы внешнего мира; своего рода запись сознания действующего лица, текущего вперёд и вперёд, перескакивание с одного образа или идеи на другую без всякого авторского комментария или истолкования».
В русской литературе первым, кто попытался отразить течение наших мыслей в их обрывистом и непредсказуемом ритме, был Лев Толстой. В «Войне и мире» писатель показал, как Николай Ростов балансирует на границе сна и яви, беседуя сам с собой накануне Аустерлицкого сражения.
Он поправился в седле и тронул лошадь, чтобы ещё раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещённый скат и противоположный чёрный бугор, казавшийся крутым как стена. На бугре этом было белое пятно, которое никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещённая месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что-то. «Должно быть, снег — это пятно; пятно — une tache», — думал Ростов. «Вот тебе и не таш…» «Наташа, сестра, чёрные глаза. На…ташка. (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми»… «Поправей-то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого засыпая проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? — не забыть. ‹…› Да, да! Наташку, наступить… тупить нас — кого? Гусар. А гусары и усы… ‹…› На-ташку, нас-тупить, да, да, да. Это хорошо».
Ещё один пример в толстовском творчестве — седьмая часть «Анны Карениной», где описан душевный крах героини. Вот она едет мимо магазинов и лавок, думает о своём, и чтение надписей и переживание внутренней трагедии сходятся в единый поток:
Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли всё. Она не любит Вронского. Будет стыдно, больно, но я всё скажу ей. Она любит меня, и я последую ее совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская так хороша. А мытищинские колодцы и блины.
Отметим: мысли Анны движутся от вещей, касающихся её лично, затем к общему и постороннему, и дальше снова возвращаются к внутренним проблемам и отношениям с Вронским — она видит его во всём, хотя физически он не рядом:
«Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения? Как он будет горд и доволен, получив мою записку! Но я докажу ему... Как дурно пахнет эта краска. Зачем они всё красят и строят? Моды и уборы», — читала она. Мужчина поклонился ей. Это был муж Аннушки. «Наши паразиты», — вспомнила она, как это говорил Вронский. — Наши? почему наши? Ужасно то, что нельзя вырвать с корнем прошедшего. Нельзя вырвать, но можно скрыть память о нём. И я скрою».
Мастер короткого психологического рассказа Всеволод Гаршин прибегал к методу потока сознания, чтобы показать героя, балансирующего между смертью и жизнью.
В произведении «Четыре дня» 1877 года повествование выстроено вокруг новобранца, приехавшего на Русско-турецкую войну. Во время одного из боёв он получает ранение, теряет из виду свой полк и медленно ждёт гибели около убитого им противника.
В эти часы и дни сознание героя всё больше путается, он тоскует по родному дому, мучается жаждой, ему всё не даёт покоя воспоминание о собачке из мирной жизни, и вновь — жажда, мучение и образы из счастливого прошлого.
Унесёт ли меня кто-нибудь? Нет, лежи и умирай. А как хороша жизнь!.. В тот день (когда случилось несчастье с собачкой) я был счастлив. Я шёл в каком-то опьянении, да и было отчего. Вы, воспоминания, не мучьте меня, оставьте меня! Былое счастье, настоящие муки… пусть бы остались одни мученья, пусть не мучат меня воспоминания, которые невольно заставляют сравнивать. Ах, тоска, тоска! Ты хуже ран. Однако становится жарко. Солнце жжёт. Я открываю глаза, вижу те же кусты, то же небо, только при дневном освещении. А вот и мой сосед. Да, это — турок, труп. Какой огромный! Я узнаю его, это тот самый… Передо мною лежит убитый.
В 1913 году Андрей Белый дописал роман «Петербург». Современники высоко оценивали его, считая, что он предвосхитил «Улисса» Джойса и первым зафиксировал столь убедительно состояние бреда и сложную работу подсознания с его фрагментарностью и скрытыми связями между субъектом и объектами действительности.
«Джеймс Джойс для современной европейской литературы является вершиной мастерства. Надо помнить, что Джеймс Джойс — ученик Андрея Белого», — писали в некрологе Белому в 1934 году в газете «Известия». Евгений Замятин в свою очередь называл Белого «русским Джойсом».
Джеймс Джойс и Андрей Белый не были знакомы, хотя оба подолгу жили в Европе. Не исключено, что ирландский писатель мог знать о романе русского автора от коллег, но не читать его. Первый перевод «Петербурга» на английский язык был сделан только в 1959 году Джоном Курносом, спустя 44 года после смерти Джойса.
«Петербург» написан в жанре ритмической прозы и в том числе включает метод потока сознания и другие экспериментальные техники, при помощи которых читателю передаётся атмосфера тревоги и безумия, в которую погружён Петербург в 1905 году на фоне революционных событий.
У персонажей Белого двоится сознание, мысли переплетаются, обрываются и скачут с одного предмета на другой, и читатель буквально пробирается сквозь галлюцинации и реальные события, чтобы осмыслить основное событие романа — готовящееся покушение на сенатора, который должен совершить его сын, вооружённый бомбой в сардиннице.
А какие-то всё же тут были рои себя мысливших мыслей; мыслил мысли не он, но... себя мысли мыслили... Кто был автор мыслей? Всё утро он не мог на это ответить, но... — мыслилось, рисовалось, вставало; прыгало в колотившемся сердце и сверлило в мозгу; возникало оно над сардинницей — там именно: вероятно, всё это переползло из сардинницы, когда он очнулся от теперь забытого сна и увидел, что покоится на сардиннице головой — переползло из сардинницы; тогда-то он и припрятал сардинницу — он не помнит куда, но... кажется... в столик; тогда-то он заблаговременно выскочил из проклятого дома, пока там все спали; и крутился по улицам он, перебегая от кофейни к кофейне. Мыслила не голова, а... сардинница. Но на улицах это всё ещё продолжало вставать, формируя, рисуя, вычерчивая; если мыслила его голова, то его голова — и она! — превратилася тоже в сардинницу ужасного содержания, которая... всё еще... тикала, или мыслями правил не он, а громозвучный проспект (на проспекте все личные мысли превращаются в безличное месиво); но если и мыслило месиво, месиву проливаться чрез уши не препятствовал он. Потому-то и мыслились мысли. Что-то серое, мягкое болезненно копошилось под головными костями: мягкое и, главное, — серое, как... проспект, как плита тротуара, как от взморья безостановочно пёрший туманистый войлок.
В 1919 году свет увидел роман Андрея Белого «Котик Летаев», о котором писатель говорил, что это — «самосознание, разорвавшее мозг». В нём рассказчик предпринимает попытку реконструировать окружающий мир таким, каким его видит ребёнок в возрасте от трёх до пяти лет. Автор преследует две задачи: показать течение внутренней жизни ребёнка и овладевание им русским языком, которое происходит через формирование связей между словами и предметами.
Мир и мысль — только накипи: грозных космических образов; их полётом пульсирует кровь; их огнями засвечены мысли; и эти образы — мифы. Мифы — древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мне мифы; в них ребёнок бродил; в них и бредил, как все: все сперва в них бродили; и когда провалились они, то забредили ими... впервые, сначала — в них жили. Ныне древние мифы морями упали под ноги; и океанами бредов бушуют и лижут нам тверди: земель и сознаний; видимость возникала в них; возникало „Я“ и „Не-Я“; возникали отдельности... Но моря выступали: роковое наследие, космос, врывался в действительность; тщетно прятались в её клочья; в беспокровности таяло всё: всё-всё ширилось; пропадали земли в морях; изрывалось сознание в мифах ужасной праматери; и потопы кипели. Строилась мысль-ковчег; по ней плыли сознания от ушедшего под ноги мира до... нового мира. Роковые потопы бушуют в нас (порог сознания — шаток): берегись, — они хлынут.
Повествование в романе «Котик Летаев» движется скачками и, по определению доктора филологических наук Людмилы Чернейко, к текстам А. Белого и к «Котику Летаеву» в частности больше подходит определение «пучок сознания»: «В самом тексте повести находим характеристику ее структуры: „пульсация-смыслы“».
Поток сознания как приём, который мы находим в отечественной литературе от Льва Толстого до Андрея Белого, продолжили использовать русскоязычные авторы в советские годы. Это явление не могло быть доминирующим, учитывая цензурные ограничения и требования к стилю, но внутренний монолог в разной степени использовали Андрей Платонов («Котлован»), Василий Гроссман («Жизнь и судьба»), Василий Аксёнов («Ожог»), Саша Соколов («Школа для дураков») и другие авторы.